Сапожок матери Паисии

Протоиерей Олег Врона, настоятель Никольской церкви в Таллине, вспоминает о своей жизни и служении в Пюхтицком Успенском монастыре, о его замечательных насельницах, о добрых уроках, которые можно извлечь из знакомства с человеком, который осуждает только одного – самого себя.

Александр Шилов. В келье. Матушка Паисия. Пюхтицы. 1988 г.Пожилая, маленькая, сухонькая, юркая. Походка стремительная, шаг широкий; словоохотливая – мимо тебя не пройдет, обязательно остановится хоть на пару слов. Открытая и доброжелательная, но и прямолинейная, за что, поговаривали, мать Паисию (Наумову; 1913–1990) некоторые сестры недолюбливали.

Такой или почти такой рисует мне сегодня воображение портрет матери Паисии спустя много лет. Спрашиваю себя: почему я помню мать Паисию лучше некоторых других сестер из того времени, когда я начал служить диаконом в Пюхтицкой обители? Думаю, потому, что мать Паисия как-то особо дружелюбно отнеслась к нам с женой с самых первых дней нашего появления в обители.

Может быть, мое или наше с женой общение с матерью Паисией оставалось бы таким же, как и со многими монастырскими сестрами, то есть по большей части кратким и по какому-нибудь конкретному делу, если бы не одно обстоятельство. Дело в том, что дверь и два окна кельи матери Паисии выходили на алтарную часть монастырского собора, в которой и по сей день существует внушительных размеров металлическая дверь, ведущая в ризницу и алтарь. Священники и диаконы, либо опаздывающие на службу, либо по какой-то причине не желающие иной раз проходить в алтарь через весь храм, часто пользовались уличной дверью в алтарной стене, чтобы прямо со двора попасть в алтарь или, наоборот, выйти из алтаря в монастырский двор без риска быть остановленными кем-либо в храме, когда или времени на разговоры не было, или не хотелось ни с кем встречаться. Правда, тут надо было миновать еще один «кордон» – келью матери Паисии.

Благодаря своему выше описанному расположению келья матери Паисии могла служить для нее прекрасным наблюдательным пунктом, дающим исчерпывающее представление о ежедневном передвижении духовенства по этой хоть и не большой, но важной части монастыря. Впрочем, не хочу, чтобы у кого-то создалось впечатление, будто мать Паисия от скуки с утра до вечера либо сидела у окошка, либо прохаживалась у своей кельи, наблюдая за тем, кто и куда направляется, и ища повода поговорить.

Как и каждая сестра обители, мать Паисия на протяжении целого дня чередовала труд с молитвой, поскольку праздность, то есть пустое времяпрепровождение, по убеждению монахов, есть худший враг человека. Поэтому в монастыре, по моим наблюдениям, чего-чего, а работы всегда хватало всем – и молодым сестрам, и пожилым. Стало быть, речь здесь может идти только о тех немногих часах отдыха в келье, которые столь же необходимы монахам, как молитва и труд. Вполне естественно, что пожилым сестрам для восстановления сил требуется больше времени, чем молодым. Следовательно, если молодые сестры в будний день после полунощницы, наспех позавтракав, должны были разойтись, а то и разъехаться по послушаниям, то сестры пожилые могли нередко остаться и на Литургию, потом позавтракать и не бежать сломя голову, а всё так же неспешно отправиться на место послушания. Вот и мать Паисия после Литургии возвращалась в свою келью, и если дело было в теплое время года, то открывала в обе створки окна и ставила на подоконник старинный самовар с углями.

Обе створки окна открывались, и на подоконник ставился старинный самовар с углями

И когда ты выходил из храма через алтарь, то, даже не глядя в ту сторону, можно было догадаться по приятному запаху дымка древесных углей, что матушка в своей келье готовится к чаепитию. Если в этот момент у самовара виднелся белый летний апостольник матери Паисии, то уже было невозможно не остановиться на минуту-другую у гостеприимного окна. Иногда во время беседы к окошку неслышно подходила кротко улыбающаяся инокиня Никандра – проживавшая вместе с матерью Паисией монастырская сестра – и, поздоровавшись, тут же исчезала в таинственной глубине кельи.

Особым аксессуаром самовара матери Паисии, вызывавшим неизменные улыбки всех, кто хоть одним глазком мог увидеть это далекое от современности чаепитие, был хромовый сапожок. Надетый на трубу самовара, как на солдатскую ногу, сапожок весело плясал под рукой матери Паисии, от чего самовар начинал важно пыхтеть, напоминая собой генерала на плацу. Говорят, что когда-то очень давно какой-то смекалистый солдат догадался в сырую ненастную погоду снять свой сапог и, надев его на трубу походного самовара, раздуть плохо разгоравшийся огонек.

Вопрос, откуда у матери Паисии взялся самовар, думаю, заслуживает своего исследования. Бывало, кто-то из будущих сестер, уходя в монастырь и обрывая все вещественные связи с миром, мог, тем не менее, прихватить с собой в монастырь какую-нибудь полезную в быту вещицу. Так, одна женщина, принятая в Пюхтицы уже в немолодом возрасте, умудрилась протащить с собой большую тумбочку, отчего получила в обители прозвище «Мария с тумбочкой». Что же касается матери Паисии, то если принять во внимание, что прибилась она к монастырю в пятнадцатилетнем возрасте, то трудно представить себе молоденькую девушку, в обнимку с самоваром бегущую от мира в монастырь. Скорее всего мать Паисия унаследовала этот старинный самовар или от своей монастырской старицы, или еще от кого-то из сестер обители. А уж пользоваться самоваром людей того времени учить было не надо, тем более что была она родом из Причудья, где самовар на углях и в наше время в чести.

Чаепитие. Фото: Марина Юрченко

Как бы то ни было, неоспоримым фактом остается то, что перед завтраком, по словам самой матери Паисии, она должна была обязательно выпивать две-три чашки чая, чтобы, как выражалась она, «прополоскать кишочки». Разумеется, никому в голову не могло прийти осудить мать Паисию за такую невинную привязанность к самовару, впрочем, как и за то, что мать Паисия знала толк в хорошей бане с березовым веником. Одна монахиня рассказывала, что однажды, еще будучи ребенком четырех-пяти лет, пошла она со своей матерью в монастырскую баню. Оказавшаяся там мать Паисия быстро взяла ребенка в свои руки и, заверив мать, что знает, что делает, повела ребенка в парную. Положив в парной ребенка на полок, мать Паисия стала охаживать ее березовым веничком, приговаривая: «Замуж не ходи! Замуж не ходи!» Ребенок, надо сказать, был очень домашним и воспитывался в семье со строгим церковным укладом, так что в эти свои четыре-пять лет девочка еще не знала, что значит пойти замуж. «Куда не ходи?» – недоумевал ребенок, вдыхая аромат свежего веничка и пытаясь понять детским умом суть наставления пожилой монахини, но так и не понял. Однако то удивительно и внимания достойно, что этот «банный наказ» матери Паисии имел далеко идущие последствия: когда девочка выросла, то замуж не захотела, а ушла в монастырь.

Как-то раз мать Паисия рядом с самоваром поставила старинного вида часы. «Каминные», – пояснила она мне будничным тоном, будто камин, а к нему и каминные часы были неотъемлемой принадлежностью монашеской кельи. Открыв затем заднюю дверку часов, мать Паисия достала маленький ключик, после чего послышалось характерное поскрипывание сжимающейся пружины – несколько секунд, и часы заиграли мелодию, напомнившую мне «Меланхолический вальс» Даргомыжского.

– Что это за мелодия, не знаете? – спросил я мать Паисию.

– Кому принадлежит, не знаю; знаю только, что называется она «Прошедшее время», – задумчиво ответила мать Паисия и вдруг предалась вслух воспоминаниям.

«Называется мелодия “Прошедшее время”», – задумчиво ответила мать Паисия

– Раньше, – сказала она, – бывала часто у меня одна паломница, пожилая женщина из Таллина. Почти каждый раз просила она, чтобы я дала послушать ей эту мелодию. Слушает и плачет. «Ну что ты всё плачешь?» – спрошу ее. А она мне: «Так ведь мелодия эта говорит мне о моем прошедшем времени. Жизнь прошла, а я и не заметила».

– Кстати, – продолжила мать Паисия, – есть у меня еще такие же часы, но с другой мелодией.

И, отойдя от окна, мать Паисия тут же вернулась с часами в руках: точь-в-точь такими же по внешнему виду, как и первые.

– Нравятся? – вдруг неожиданно спросила меня мать Паисия и, не дожидаясь ответа, сказала мне, смеясь: – Ну, значит, пришло время мне с ними расстаться.

С этими словами мать Паисия вручила мне часы. Я стоял растерянно у окна кельи матери Паисии, держа в руках часы, и бормотал что-то о том, что не стоило бы ей расставаться с такими редкими часами, тем более что наверняка у нее с ними связано что-то личное, какие-то воспоминания. Но мать Паисия в своем решении осталась непреклонна. И сделала она это с такой легкостью, как будто только ждала случая.

Когда матери Паисии исполнилось 77, стала она всё больше жаловаться на недомогание и слабость, так что в конце концов священники вынуждены были приходить причащать ее в келье. И вот однажды монастырский священник пришел ее причастить и вдруг слышит от матери Паисии:

– Я сегодня умру, позовите матушку игумению.

Хоть и не заметил тот опытный священник каких-то явных признаков, что больная, выражаясь церковным языком, «зрит к смерти» – уж очень она была как всегда словоохотливой и внутренне бодрой, – но пожелание матери Паисии передал незамедлительно. Матушка игумения, как говорили сестры, услышав, что мать Паисия приготовилась умирать, или засомневалась в истинности предчувствия монахини, или сама была больна, но не смогла пойти и отправила к больной свою ближайшую помощницу мать Георгию (Щукину). Каково же было удивление матушки Варвары, когда мать Георгия, вернувшись через несколько минут, взволнованно сообщила, что застала мать Паисию уже бездыханной.

Известие, что мать Паисия преставилась сразу после Причастия, вмиг облетело обитель

Известие о том, что мать Паисия преставилась сразу после святого Причастия, вмиг облетело обитель, вызвав у сестер удивление и то чувство радости, которое мы порой испытываем за ближнего, когда его, скромного труженика, вдруг награждают у нас на глазах какой-либо очень высокой наградой.

Припоминаю, что в те дни, когда можно было побеседовать с матерью Паисией у самовара с сапожком, мне казалось, что вся её жизнь в монастыре – это какие-то нескончаемые каникулы в родной для нее стихии. Сейчас я понимаю, что мои представления о жизни сестер и матери Паисии в частности были очень поверхностными. Да и кто может постичь весь путь борьбы со страстями каждой монастырской сестры?

Как ни странно, увидеть мать Паисию с другой стороны ее монашеской жизни помог мне портрет работы художника Александра Шилова: «В келье. Матушка Паисия. Пюхтицы. 1988 г.». Она смотрит с портрета глазами человека, который знает всё о взлетах и падениях и о «едином на потребу». Вглядываясь в знакомые черты, я пытался вспомнить, видел ли я когда-нибудь мать Паисию такой, как на портрете. Да, пожалуй, пару раз видел. Один раз – когда мать Паисия, заговорив о монашеских обетах, взяла двумя руками края рясы и, потрясая ими, сказала: «За эти подолы мы ответим пред Богом». И в другой раз, когда в разговоре обмолвилась, что, по ее мнению, нет ни одной сестры в монастыре, которая хотя бы однажды не стояла с чемоданом у монастырских ворот с намерением покинуть монастырь навсегда. Правда, мать Паисия не уточнила, в мыслях ли только или в действительности случалось такое с сестрами.

Еще припомнилось мне, с каким уважением мать Паисия говорила о «старых», по ее выражению, сестрах, которые были для нее образцом монашеской жизни. Но с особой любовью и с какой-то торжественностью она всегда произносила имя матери Екатерины (Малков-Паниной – в 2018 году прославлена в лике святых как блаженная Екатерина Пюхтицкая). Да и как понести тяготы монастырской жизни, если вокруг не с кого взять пример?

Впрочем, пожалуй, бывает, что и есть с кого взять пример, да мы не хотим этого замечать. Так, довелось мне когда-то сблизиться в Ленинграде в церковном хоре с одним певчим. Он часто бывал в Псково-Печерском монастыре и каждый раз, возвращаясь оттуда, с восторгом рассказывал мне о том, какой это замечательный монастырь и какие там удивительные монахи. Но скоро я стал замечать, что чем больше он хвалил печерских монахов, тем с большим пренебрежением отзывался о священниках храма, где мы пели. В конце концов он стал утверждать, что все здешние священники «духовно мертвые, а вот печерские монахи – это совсем другое дело». Через некоторое время певчий этот ушел в монастырь. Правда, по какой-то причине не в Печоры – в другой. Как-то я приехал в тот самый монастырь и встретился с ним. К тому времени он был уже иеродиаконом. В разговоре со мной он постоянно выражал недовольство и монастырскими порядками, и наместником, и своим послушанием. Одобрительно он отзывался только о монастырской кухне. Даже о Печорском монастыре, которым прежде так восхищался, он стал говорить с пренебрежением. Позже я узнал от наших общих знакомых, что этот иеродиакон пристрастился к вину и вышел из послушания наместнику. Он умер внезапно примерно в 40 лет.

Похожие истории, с которыми мы встречаемся и на страницах древних патериков, и в современной жизни, говорят нам о том, насколько же важной является та добродетель, которой обладала мать Паисия: разглядеть в живущих рядом с тобой – в данном случае в «старых» сестрах обители – высокий пример иноческой жизни, считая себя по сравнению с ними духовно совсем незрелыми, а еще лучше – новоначальными.

Давно уже не появляется самовар с сапожком на окошке кельи, где жила когда-то мать Паисия, но каждый, кто знал ее, проходя мимо этой кельи, взглянет на ее окна, улыбнется и скажет про себя:

– Какие же они были замечательные – эти «старые» сестры!